тут же улыбнулась, видя встревоженное лицо Молли. — От своей судьбы, должно быть, не уйдешь, а в другом месте я бы оказалась гораздо более одинокой и беззащитной.

— О какой судьбе ты говоришь?

— Да как тебе сказать, малышка, — произнесла Синтия, которая, казалось, вновь обрела свою обычную манеру. — Я, однако, не намерена ее терпеть. Я думаю, что, хоть я в душе и отчаянная трусиха, я смогу побороться.

— С кем? — спросила Молли, решив добраться до сути тайны — если она действительно существует, — в надежде найти средство от того отчаяния, в котором, войдя, застала Синтию.

Синтия снова погрузилась в свои мысли, но потом, зацепившись краешком сознания за последние произнесенные Молли слова, ответила:

— С кем? А! С кем побороться? Как — с кем? Со своей судьбой, конечно. Разве не для того я благородная юная леди, чтобы иметь свою судьбу? — сказала она, неожиданно поцеловав Молли. — Ты не должна так заботиться обо мне. Я не стою того, чтобы ты обо мне тревожилась. Я давно уже махнула на себя рукой как на бессердечное создание.

— Глупости! Я не хочу, чтобы ты так говорила, Синтия.

— А я не хочу, чтобы ты всегда понимала меня буквально. Ох, до чего жарко! Неужели никогда уже не станет прохладнее? Дитя мое! Какие у тебя перепачканные руки, да и лицо тоже, а я тебя целовала, — должно быть, и я перепачкалась. Правда, очень похоже на одну из маминых речей? Но при всем том ты действительно больше напоминаешь Адама, который пашет, чем Еву, которая прядет.

Это возымело тот самый эффект, которого и добивалась Синтия. Всегда изящно-аккуратная, Молли заметила свою неопрятность, о которой забыла, успокаивая Синтию, и поспешила в свою комнату. Как только она вышла, Синтия бесшумно заперла дверь и, достав из ящика стола кошелек, стала считать деньги. Она сосчитала их раз, потом пересчитала второй, словно желая обнаружить какую-нибудь ошибку и таким образом убедиться, что их больше, но итогом был вздох.

— Какая дура! Какая я была дура! — проговорила она. — Но даже если я и не уйду в гувернантки, я все равно соберу их рано или поздно.

Несколькими неделями позже того срока, о котором он говорил, прощаясь с Гибсонами, Роджер вернулся в Хэмли-Холл. Придя как-то утром к Гибсонам, Осборн сказал им, что брат уже два или три дня как дома.

— Почему же тогда он к нам не приехал? — спросила миссис Гибсон. — Нехорошо с его стороны. Так, пожалуйста, и скажите ему.

Осборн успел получить некоторое представление о том, как она обошлась с Роджером во время его последнего визита. Роджер не жаловался ему и даже не упоминал об этом до вот этого самого утра. Когда Осборн собрался к Гибсонам и стал уговаривать Роджера составить ему компанию, тот пересказал брату кое-что из сказанного тогда миссис Гибсон. Говорил он так, словно его это скорее позабавило, чем раздосадовало, но Осборн понимал, как огорчали его запреты, наложенные на посещения, которые стали величайшей радостью его жизни. Ни один из них не высказал подозрения, которое пришло в голову обоим, — вполне обоснованного подозрения, вытекающего из того факта, что визиты Осборна, будь они ранними или поздними, ни разу еще нареканий не вызывали.

Теперь Осборн корил себя за то, что был несправедлив к миссис Гибсон. Она была, безусловно, слабохарактерной, но, вероятно, бескорыстной женщиной, и лишь мимолетное дурное настроение побудило ее так говорить с Роджером.

— Надо сказать, с моей стороны было довольно бесцеремонно явиться в такое неподходящее время, — заметил Роджер.

— Вовсе нет — я появляюсь во всякое время, и ни разу ничего не было сказано по этому поводу. Просто она была не в духе в то утро. Я поручусь, что сейчас она об этом жалеет, и уверен, что в дальнейшем ты можешь ездить туда в любое время.

Однако Роджер предпочел не ездить еще две или три недели, и вследствие этого, когда он приехал, дам не оказалось дома. Не повезло ему и в следующий раз, и после этого он получил изящно сложенную треугольником записочку от миссис Гибсон.

Мой дорогой сэр,

как случилось, что Вы стали столь официальны, что оставляете визитные карточки, вместо того чтобы подождать нашего возвращения? Фи, как не совестно! Если бы Вы увидели, какое у меня на лице было разочарование, когда перед нами оказались эти отвратительные кусочки картона, Вы не держали бы зла на меня так долго, потому что Вы воистину наказали других за мое скверное поведение. Если Вы приедете завтра — сколь угодно рано — и позавтракаете с нами, я признаю, что была раздражена, и покаюсь.

Всегда Ваша Гиацинта К. Ф. Гибсон

Устоять против этого он не мог, даже если бы не склонен был полагаться на искренность этих милых слов. Роджер приехал и был всячески обласкан миссис Гибсон, оказавшей ему самый приветливый прием. Синтия показалась ему еще прелестнее, чем когда-либо, — вследствие той легкой сдержанности, что присутствовала некоторое время в их общении. С Осборном она могла быть весела и блистательна. С Роджером была мягка и серьезна. Она инстинктивно понимала своих мужчин. Она видела, что Осборну интересна лишь из-за своего положения в семье, с которой он близок, что в его дружбе нет ни малейших признаков любовных чувств, что его восхищение ею — лишь благосклонная оценка художником необычной красоты. Но она чувствовала, насколько по-иному относится к ней Роджер. Для него она была единственной, одной на свете, непревзойденной. Если бы на его любовь по какой-то причине был наложен запрет, прошли бы долгие годы, прежде чем он смог бы погрузиться в тепловатые воды дружбы, и прелесть ее наружности была лишь одним из множества очарований, вызывавших его страстный восторг. Синтия была не способна отвечать на такие чувства: для этого она видела в своей жизни слишком мало истинной любви и, пожалуй, слишком много восхищения. Но она ценила это честное, горячее чувство, это преданное поклонение, которые были новы для нее. Такое понимание, такое уважение к его правдивой и любящей натуре придавали серьезную нежность ее обращению с Роджером, которая, сама по себе, еще более очаровывала его. Молли сидела рядом и пыталась представить себе, чем все это кончится, вернее — как скоро все это кончится, так как была уверена, что ни одна девушка не может устоять перед такой благоговейной страстью, а что касается Роджера — тут не могло быть никаких сомнений, увы, никаких сомнений. Один наблюдатель постарше, возможно, заглядывал дальше и задавался вопросом о фунтах,